Содержание:

Паучишка.
До свиданья, мама…
Ель.
Гуливер.
Дон-Кихот.
Два космоса.
Необходимо.
Ну какой из меня охотник…
Постепенно.

ПАУЧИШКА.
Я ремонтировал квартирку:
Месил,белил.
И обнаружил паутинку
В углу двери.

Там паучишка очень важный
Сидел и ждал.
И паутины нитей нежных
Кружок дрожал.

А я выравнивал бумажный
Квадрат листа.
Мне показалось очень важны
Его дела.

И обойдя немного влево
Чужой покой,
Я не задел наивный невод
Своей рукой.

Не бойся, мухолов мой милый,
Плети авоську на стене...
Жене совру, что не хватило
Обоев мне!

К НАЧАЛУ

* * *
До свиданья, мама…
С тихим клёкотом
журавли – над зеленью берёз.
Четвёртый день
промасленные локти
над шпалами качает паровоз.

Дорожные, заученные знаки,
я еду в край,
где можно подтвердить,
что я мастак не только на бумаге
махать кувалдой
и дрова рубить.

Что топором владею и лопатой,
что знаю крепко,
что такое пот…
Охваченный невиданным закатом,
влетает поезд
в солнечный пролёт.
На древнем небе
загустела темень,
луна скуластая
созрела за стеклом,
и облако,
как врубелевский демон,
расправило лиловое крыло.

Я утром выйду,
сяду в мшистом кресле,
из рюкзака достану варенец,
и в честь меня
восторженную песню
талантливо отщёлкает скворец.

И ястреб проплывёт,
крылом разрезав
седую накипь
облачных громад,
и прогрохочут листовым железом
всю зиму промолчавшие грома.

Не ведая
про уголовный кодекс,
средь белого,
средь тихого утра
меня обыщут
на большой дороге
бездомные, бродячие ветра.

Ищите!
Распахну пиджак без страха –
весёлый в жизни выпал мне удел,
ведь кроме сердца да простой рубахи
я никогда богатства не имел.

Вернусь я, мама, -
что со мной стрясётся,
вернусь я, мама,
заревой порой
чуть погрубевший,
чуть пропахший солнцем,
лесной смолой
и усьманской махрой.

Всё реже вспоминающий,
всё реже
ту, от которой
так сходил с ума…
А в остальном
останусь парнем прежним,
влюблённым в ветры,
грозы
и грома,
в людей,
в цветы,
в строку стихотворенья,
в кричащие тревожно поезда,
счастливый тем,
что чуть ли не с рожденья
я только сердца слушался всегда.

К НАЧАЛУ

ЕЛЬ.
Вот она –
одна стоит на вырубке,
в три обхвата ствол с большим дуплом.
Если б только леший не был выдумкой –
Он бы здесь себе устроил дом.

В холодке разлапистого веера
Приутихли птенчики-дрозды,
И лесной,
дремучей сказкой веяло
От огромной, сивой бороды.

Вот сейчас –
качнётся эта пагода,
Навернутся слёзы на стволе,
Упадёт,
кроваво брызнут ягоды,
Вздрогнут
все деревья на земле.

И заплачут
пилы мелкозубые,
Станет ель
строительным бревном…

Не посмели парни
с виду грубые
Стукнуть сказку
острым колуном.
Молча постояв
под чудо-кроною,
Мы ушли,
инструкции вразрез,
И ствола могучего
не тронули…

Надрывались пилы,
Падал лес.
И когда бригада дело сделала,
Оглянулись мы,
а над рекой –
С благодарностью
махало дерево
Нам,
Большой, зелёною рукой.

К НАЧАЛУ

ГУЛЛИВЕР.
Для того он
и живёт и дышит,
чтобы люди
становились ростом выше,
чтобы кончил мир
мириться с ложью.

Если великан
не на ходулях,
если он
действительно громада –
ничего
взамен ему не надо,
кроме пачки папирос,
удачной строчки,
кроме «свежевымытой сорочки».

Гулливер!
И за одно за это,
кулачки, сжимая в злобном гаме,
мстят ему, как могут,
лилипуты.
Копошатся гномы
под ногами.
После смерти
легче.
После смерти
вдруг становится бесценным
киноролик,
где лицо мелькает Гулливера.

Карлик,
плодовитый,
словно кролик,
гномы,
что недавно в злобном гаме
суетились где-то под ногами, -
вдруг трубят
в парадные фанфары
и спешат отметить
в мемуарах,
как они любили
великана,
как скорбят,
что он погиб
так рано.

К НАЧАЛУ

ДОН – КИХОТ.
Бьют белого дубинкой,
негра – плёткой,
Манолис Глезос снова за решёткой,
исчезли мельницы,
но в тело нож вонзают…

Вот отчего
смеются в кинозале,
когда глядят,
как некий идиот,
напялив бутафорские доспехи,
взяв в спутники
обжору на осле,
влюбившись в бабу,
толстую, как бочка, -
решил
того добиться
в одиночку,
чего не можем сделать
сообща
мы,
общество,
народ,
людская масса,
достигшая на космолёте Марса.

К НАЧАЛУ

ДВА КОСМОСА.
И мне бы лететь
и увидеть:
Земля превращается в глобус,
и вот она стала
снежком голубым,
как в детстве,
когда рукавички линяли…

Мне
не бывать космонавтом –
в сердце нет часового хода.
А когда полетят
такие, как я, -
меня,
влюблённого в грибные леса
и синие звёзды, -
не будет.

Не без потерь
покоряют люди
два космоса:
один – в них самих,
другой – где Вега.

Без сомненья, достигнут
И Марса и Лиры.
Я в космос лечу,
что зовут Человеком.
Как сделать,
чтоб он не соврал ни разу
между колыбельной
и траурным маршем?

К НАЧАЛУ

НЕОБХОДИМО.

1.
Не бойтесь
изобрести велосипед.
Бойтесь
ничего не изобрести.

2.
В детстве
необходимо
сломать картонного Буратино,
распотрошить
ватного Деда Мороза,
чтобы узнать –
что у него внутри.
А позже
также необходимо,
ухом, прильнув к стетоскопу
или склонившись над микроскопом,
бродя по Тунгуске,
по нагорьям Памира, -
проверять
все истины мира,
особенно прописные.

А иначе
Были бы разве открыты:
рисунки наскальные неолита,
мир хромосом,
и кратеры Марса
и то,
что зависит от скорости масса,
и то,
что смыкаются две параллели.

Было бы разве открыто все это,
когда б сомневаться мы не умели
в том,
что нету бессмертных ответов,
в том,
что бессмертных нет постулатов,
в том,
что внутри Дед Мороза –
вата.

1.
Там,
где Большой Медведицы берлога,
зрачки сияют чёрных медвежат.
В музее спит автопортрет Ван-Гога,
храпит сосед,
дома и страсти
спят.

К тебе
сквозь все людские пересуды
я мчусь,
пришпорив красного коня,
ведь ты,
моё единственное чудо,
тоскуешь и не спишь из-за меня.

Я забываю старые печали,
касаясь твоего плеча виском,
а рядом ветер,
шторами качая,
по комнате проходит босиком…

Но я один.
Размеренно и мудро
стучат часы,
линяет чёрный мрак.

Простая и жестокая,
как утро,
приходит мысль,
что всё совсем
не так:
и красный конь,
и выдох твой горячий,
и названная образно звезда,
и для тебя
я ничего не значу,
да, впрочем,
и не значил
никогда.

2.
Нет, словом мне не обозначить,
как без тебя
тоскую я…
В лесу ночная птица плачет,
пасутся кони у ручья.

И травы коням по колено.
Спит у костра дремучий дед.
Луна с улыбкой манекена
бессонно смотрит на рассвет.
А звёзды
щурятся спросонок,
плывя по синему ручью,
где тонконогий жеребёнок
целует в губы тень свою.

К НАЧАЛУ

* * *
Ну какой из меня охотник…
Взяв ружьишко с прикладом рыжим,
Я в карельской тайге сегодня
Ранним утром иду на лыжах.

Спит земля под седым одеялом,
Ей зелёные сны ещё снятся.
Солнце низко в стволах застряло
И никак не может подняться.

Посветлело в хвойных хоромах,
Тёмный снег становится синим.
До весны от холодной дрёмы
Не проснутся старой осине.

Тишина. Снег прилёг на ветках
Неподвижно, как на картине,
И попались в белую сетку
Багровые гроздья рябины.

Запетляли звериные тропы,
Запетляли тревожным бегом.
Тишина.
Лишь в ладоши хлопни –
И солнце осыплет снегом.

Деловито, как сельский плотник,
Стукнул дятел дробью знакомой…
Ну какой из меня охотник –
Скоро полдень, пора и к дому.

Только я не пустым возвращался,
Пусть рюкзак не давил мне в спину,
Посмотрел я, как лес просыпался,
Как зимуют в лесу осины.

К НАЧАЛУ

ПОСТЕПЕННО.
«Только некто пил свой кофе молча…».
Д. Кедрин

Всё на свете
происходит постепенно:
страсть стихает,
созревает плод,
дерево лавровое растёт.

В сентябре
я еду в листопад,
комнату снимаю в Петергофе.
Где-то чьи-то имена шумят.
Пусть шумят,
я молча пью свой кофе.

Не спеша, пишу.
Всё впереди.
От ночных раздумий и курений
бьётся неразмеренно в груди
цензор всех моих стихотворений.

Вдалеке от споров и возни.
Верю я, что рано или поздно
отгорят бенгальские огни,
отсверкают временные звёзды.

Годы всё поставят на места
и рассудят, где волна, где пена…

Мне видна
такая высота,
на неё восходят
постепенно.

К НАЧАЛУ